MOBIUS DOUBLE FUCK YEAH COMBO REACHAROUND
я тут перевод в процессе прнс
Название: Пересмешник
Переводчик: Ashfoot
Оригинал: Mockingbird by CacoPhoniA
Размер: макси(в процессе, 5/25)
Пейринг: heinoustuck!Дейв/kid!Джон, Роуз, другие
Жанр: даркфик, ангст, далее романтика
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: описания гниения заживо, насилие, вуайеризм
Краткое содержание: Дейв прячется в ветвях деревьев, наблюдая за детьми, играющими внизу. Он никогда не спускается к ним: крылья, когти, маска, намертво пристроченная к коже лица - все это весьма ограничивает возможности общения.
Однажды он видит Джона.
Heinoustuck!AU.
Глава 1: ИзломанныйЛоманые линии городских зданий, серое от смога небо, чахлые и уже тронутые близкой осенью деревья. Унылое место с унылыми обитателями, и лишь тяжелый багровый закат слегка оживляет неприветливый пейзаж.
Чумная маска неестественно удлиняет лицо; по спинке грустно повисшего клюва стекают мутноватые капли, срываясь с острого кончика одна за другой и бесследно впитываясь в слой грязных изломанных перьев, устилающий дно гнезда.
Перьев, которые когда-то сияли рыжеватым золотом и несли легкое тело в небеса так же беззаботно, как ветер несет детский смех.
Перьев, которые теперь волочатся позади бесполезным и позорным шлейфом платья сбежавшей невесты. Он глубоко вонзает когти в грубо состеганный бархатный костюм, мешком висящий на тощем теле, но чувствует только безграничное отвращение. Да, это самое точное определение.
Отвратительный.
Его сделали из огрызков и объедков, стыдливо спрятав лицо под маской, и выбросили вон, гнить и ждать, пока из-под разлагающейся плоти не покажутся желтоватые хрупкие кости.
Вороны стали его лучшими друзьями; только вороны осмеливаются трогать подобную ему падаль.
Он разглядывает детей, копошащихся внизу, смотрит на их беззубые улыбки и тонкие ручки, слушает радостный смех. Воистину их родители не ценят того, что имеют – с болезненным интересом уткнувшись в свои гаджеты, они застыли на парковых скамейках неподвижными тенями, и плоть от плоти их бродит вокруг, беспризорная и бесцельная.
Каждая частица его существа требует слететь вниз из гнезда на вершине старого сикомора, встать рядом с этими детьми, встать с ними на равных. Может быть, им даже понравится прикосновение разлохмаченных перьев, когда он накроет кого-нибудь из них крылом.
Может быть, они не заметят ржавые пятна засохшей крови на кончике маски, надтреснутые грязные когти, запах гниющей плоти.
Может быть, они не разбегутся в страхе, когда он поприветствует их хриплым скрежещущим голосом.
Впрочем, он не настолько глуп.
Его появление осквернит их, заставит их увидеть всю погань реальности за пределами их веселого радужного мирка. Да, постепенно окружающий мир сам доберется до их кристально невинных умов, но это должно случиться в свое время и в своем месте. Не здесь. Не сейчас. Не из-за него.
Он наблюдает: наблюдает чужую радость и чужое горе, наблюдает за чужими жизнями, пропуская их сквозь себя жадно и без разбору.
Ночные тени – прекрасный союзник в этом деле, ставшем постепенно делом всей его жизни. Зависнув за приоткрытым окном, он смотрит, как молодая мать склоняется над ребенком; снаружи все еще царит душная городская жара, и ее рыжие волосы с отросшими корнями липнут к красному от перегрева и тревоги лицу. Она нетерпеливо сдувает выбившуюся из прически прядь, безуспешно укачивая захлебывающееся кашлем дитя.
В ее глазах застыла слепая жертвенность: она обожает своего малыша, но порой даже материнской любви недостаточно, чтобы отвести беду.
Ребенок кашляет чаще и громче, судорожно хватая крохотным ртом спертый воздух, и мать прижимает его к груди в последней попытке защитить от невидимого врага. Увы, ее усилия тщетны, и постепенно кашель стихает, сменяясь давящей тишиной близкой смерти.
Здесь больше не на что смотреть, и он снимается с места, оставляя уже не мать оплакивать потерю. Наблюдать за чужой кончиной всегда неприятно, сколько бы душ он уже не проводил в мир иной.
Дети уходят страшнее всего: беззащитные и невинные, они становятся самым горьким напоминанием о слепом могуществе старухи с косой.
Он вновь окунается во всепоглощающее одиночество, ставшее почти привычным, почти что одной из частей вечернего ритуала перед сном - потоптаться в гнезде, выбирая местечко поуютнее, вырвать очередное сломанное перо из крыла, почувствовать себя ужасно одиноким… уснуть.
В гнезде спрятано множество детских вещей, украдкой унесенных здесь и там: сломанные игрушки, обрывки одежды и пеленок, пух из старых подушек и одеял. Перебирая свои сокровища, он останавливается на полоске голубого флиса – небольшом куске детского одеяльца, уцелевшем после пожара в каком-то ныне заброшенном здании. Этот обрывок был последним, что осталось от прошлых хозяев жилища, и даже теперь далекие отголоски уютных запахов молока, шоколада и сухих трав касаются скрытого под маской носа. Когда он увидел эту вещицу – голубое пятнышко посреди почерневших обломков – что-то внутри него сломалось; он не мог не взять ее с собой. Когда-то это одеяльце держал в руках ребенок, держал так же, как он держит сейчас, и оно несло своему маленькому владельцу тепло и чувство безопасности, которые теперь совсем другое… существо столь безуспешно пытается возродить уже в своей душе.
Было ли у меня детство, думает он, осторожно поглаживая мягкую ткань длинными белыми пальцами, вывернутыми, чтобы уберечь это сокровище от гибельных когтей. Если закрыть глаза и попытаться увидеть хоть что-то из далекого размытого прошлого, то где-то в глубине можно найти странные образы – юноша, почти подросток, высокий и худощавый, с волосами оттенка теплого золота, голубые глаза где-то вдалеке и... Нежная звенящая музыка начинает играть где-то за спиной, и он настороженно оглядывается, только чтобы понять, что ее источник находится в его собственной голове.
Наверное, это и есть воспоминания, но разве не должны они приносить радость? Эти воспоминания приносят только головную и душевную боль.
Порыв холодного ветра ерошит крылья, унося с собой несколько перьев.
Однажды он допускает роковую ошибку в своем молчаливом изучении людей.
Это была девочка – маленькая и хрупкая, с глазами из того «воспоминания» на прелестном личике фарфоровой куклы. Она в полном одиночестве исследовала залитую вечерним солнцем аллею, и фиолетовый воздушный шарик с забавной рожицей рвался в небо из ее тонких пальчиков.
Она была воплощением невинности, и она была совсем одна.
Что-то с самого начала пошло не так во всей этой сцене. Неясная тревога вдруг сдавила горло: что-то не так.
«Не так» вдруг вывернул из-за угла, тощий и бледный, с холодными пустыми глазами на сухом лице и руками, будто созданными творить зло.
Девочка привлекла его внимание почти сразу: однажды заметив ее, он уже не отводил голодного взгляда. Насквозь фальшивая улыбка растянула его губы, и длиннопалая жадная рука протянулась, чтобы схватить этого юного ангела за плечо.
Паника охватила наблюдателя и передалась возбужденной дрожью пока что сложенным крыльям. Он уже видел таких людей – людей, которые просто не имели права жить в одном мире со столь чистыми созданиями.
Они начали удаляться в темноту: нежелание девочки идти было очевидным, намерения мужчины были еще более очевидны, и вдруг единственная мысль заполнила похоронным звоном его сознание:
Нет.
Девочка внезапно рванулась в сторону в безуспешной попытке убежать; расстояние приглушало звуки, но резкое движение мужской руки, тянущей ее вперед, говорило само за себя. Испуганная и подавленная, она все еще пыталась сопротивляться, и это разозлило мужчину: чутких ушей наблюдателя коснулся грубый возглас и сразу за ним – тонкий отчаянный крик.
Это был крик боли и страха, и наблюдатель сорвался со своего укромного места, не в силах больше оставаться безучастным. Он пронесся над землей с победным скрежещущим воплем, и острые когти обагрились чужой кровью.
Жизнь прохожего растеклась темной лужей по сухому асфальту; он тупо разглядывает рваную рану на чужом горле, чувствуя, как нервная дрожь вновь пробегает по крыльям, на этот раз – расслабляя неловко застывшие мышцы. Вот и все.
Дыхание вырывается из груди шумными толчками – для того, чтобы летать, нужна очень хорошо развитая грудная клетка, и сейчас легкие работают в полную силу, восстанавливаясь после мгновенного напряжения всего тела.
Тонкая красная струйка ползет по особо извилистой трещине и касается маленьких белых кроссовок. Новый крик вспарывает вечернюю тишину, и только тут он понимает, что здесь есть кто-то еще.
Он резко поворачивает голову на звук и упирается взглядом в широко открытые голубые глаза, буквально излучающие ужас. Юный ангел, только что познавший ужасы реального мира, смотрит на него, и слезы медленно стекают по ее искривленному в плаче лицу.
Девочка дрожит всем телом, судорожно всхлипывает и хлюпает носом. Он моляще тянется к ней, но застывает на месте, наткнувшись взглядом на испачканные красным когти. Когда он вновь поднимает голову, девочки уже нет рядом – ее крохотная фигурка стремительно удаляется вглубь аллеи, откуда уже доносятся встревоженные голоса взрослых.
Он поспешно взлетает, тяжело хлопая крыльями, и наблюдает за полицией уже с безопасной высоты ближайшего дерева.
Он заигрался. Кем он себя возомнил, ангелом-хранителем? Хорошо еще, если эту девочку теперь не начнут преследовать кошмары.
Какое-то странное чувство встает в горле горьким комком: наверное, это сожаление.
Теперь он всегда носит обрывок одеяльца с собой, надежно застегивая нагрудный карман, где уже лежит клочок фиолетовой резины от воздушного шарика. Это своеобразное напоминание о том, что он натворил, когда потерял контроль, и напоминание о том, что подобное никогда не должно повториться. Его законное место – безучастная ночная тьма.
Тьма окутывает его, и лишь эти осколки чужого детства проливают лучик света на сердце.
Он продолжает наблюдать за детскими играми, но уже без былого интереса и страсти. Дети все еще прекрасны и невинны, но теперь нельзя даже думать о том, чтобы спуститься к ним. Эти фантазии опасны, и он загоняет их в самые дальние уголки сознания, где они больше никому не смогут навредить.
Только когда парк окутывают морозные осенние сумерки и даже самые стойкие завсегдатаи детской площадки исчезают за воротами, он осторожно, стараясь не хлопать крыльями слишком громко, планирует вниз. Когда-то давно он подслушал разговор о настоящей зиме: времени, когда даже выйти на улицу без теплой одежды равняется самоубийству. Иногда он думает, что неплохо было бы увидеть высокие сугробы и поиграть в снежки; сейчас он лишь безуспешно ерошит перья и пытается сохранить хоть какие-то крохи тепла, натягивая на плечи старый бархатный костюм, но лишь оставляет очередную дыру от когтей прямо на плече.
Иногда дети забывают здесь что-нибудь – старый полусдутый мяч, раскрашенную фломастерами полулысую куклу, одинокую варежку или формочку для песка.
В этот раз на его попечение кто-то оставил настоящее сокровище: небольшую тонкую книжку с яркими иллюстрациями и старательно обгрызенным кем-то уголком переплета. На обложке изображена прелестная девушка с розой в волосах, нежно прильнувшая к огромному и нескладному мохнатому существу. Изящными золотыми буквами над картинкой выведено название: «Красавица и чудовище».
На самом деле ему вовсе не стоило даже прикасаться к этой вещи. Матери часто поучали своих детей, что чужое брать нельзя, а если уж взял – то нужно поиграть и вернуть. Наверное, именно это и нужно сделать, и сделать прямо сейчас, пока какой-нибудь запоздалый прохожий не решил срезать путь через темную аллею.
Однако любопытство все же пересиливает, и он аккуратно подцепляет обложку когтями.
Прочитав последнее предложение – «…и жили долго и счастливо», он неверяще мотает головой и пробегает его глазами еще несколько раз в надежде, что вместо этого классического финала появится какой-нибудь другой, более похожий на правду.
Красавица полюбила Чудовище, и эта любовь помогла ему вновь стать человеком. А что же дальше? Это не мог быть конец, где-то определенно скрыт подвох, иначе вся история кажется слишком слащавой и нереалистичной. Да, наверное, детям как раз такое и нужно, но настолько перегибать палку, показывая им откровенную ложь?
Он размышляет над этим так долго, что руки окончательно немеют от холода; отложив книгу обратно на скамейку, он дует на пальцы, случайно царапает себе нос когтем и вдруг думает, что стоило бы написать на этих страницах хоть толику правды, пусть даже никакой возможности сделать это у него сейчас нет. Жить долго и счастливо невозможно, и сама жизнь постоянно ставит даже самым счастливым из людей палки в колеса.
Он оставляет в книге помятое перо, старательно заляпав грязью и сукровицей последнюю страницу. Может быть, отец или мать малыша, что забыл эту вещь, найдут это маленькое послание и поймут, что делают что-то не так.
На следующее утро он наблюдает, как маленький мальчик с веселым воплем подбирает книгу, открывает ее и недоуменно морщится, увидев, что сказка испорчена. Впрочем, это выражение не задерживается на его улыбчивой мордочке надолго, да и сам он вскоре забывает о находке.
Глаза у него удивительного сапфирового цвета; когда он смеется, а делает он это почти постоянно, они сверкают из-под нестриженой лохматой челки, как настоящие драгоценные камни. Это зрелище смущает и тревожит наблюдателя: какая-то воронья часть его натуры неистово желает забрать эти прекрасные сверкающие штучки себе, прижать к сердцу и спрятать в карман к остальным сокровищам. Однажды он ловит себя на мысли, что готов выцарапать мальчику глаза, наброситься на него с когтями, выцарапать и забрать их, чтобы они светили своей наивной радостью только ему.
С испуганным карканьем он снимается с места и бросается в сгущающиеся сумерки, забиваясь в привычно неуютное гнездо и боясь даже выглянуть. Он боится признаться даже себе, но дело не только и не столько в манящем блеске глаз. Много лет он смотрел на детей, наслаждаясь их радостью и довольствуясь лишь далекими отголосками их семейного тепла; этот же мальчик будит какие-то другие желания, незнакомые и поэтому страшные.
Мальчишка красив настолько, что и сам похож на картинку из сказки: невозможно, нечеловечески яркие глаза, фарфоровая кожа, чуть припудренная бледными веснушками, звонкий голос, обещающий со временем стать прекрасным баритоном.
Веснушки… кто-то называл их «поцелуями ангелов».
Нет, нет, об этом нельзя даже думать. Одиночество – его стезя и единственная возможность хоть как-то жить, не привлекая к себе особого внимания. Да и к тому же, мальчик еще слишком мал.
Даже если он и не перепугается до смерти при одном его виде, то уж точно заскучает, поняв, насколько он жалкое существо. В конце концов, он поймет, что хочет обратно к родителям и друзьям, обратно в свой привычный мир.
Возможно, мальчишка даже заплачет и разобьет этим его сердце окончательно. Ну, или то, что от него осталось.
Нельзя причинять людям никакого вреда, и тем более – таким людям, как этот малыш.
Нельзя желать невозможного.
Он сворачивается в комок, зарываясь в слой палых листьев на дне гнезда, и плотно зажмуривает глаза, прикрыв их руками для верности. Возможно, опасная близость когтей к дырам в маске отгонит ненужные мысли, и он наконец сможет уснуть.
Глава 2: НеправильныйБессмысленно и опасно мечтать о невозможном.
Нельзя позволить этим жутким новым желаниям взять верх.
Нужно сдерживать себя, и, боже, как же это сложно. Иногда он забывается настолько, что лишь боль в намертво вцепившихся в ветви дерева пальцах, содранные при невольном рывке вперед когти и случайный взгляд на падающие вниз кусочки коры слегка проясняют разум. Мальчишка принадлежит только самому себе; у Дейва нет никакого права даже смотреть, но вовремя вспомнить об этом с каждым разом становится все труднее.
Мальчика зовут Джон. Красивое имя, короткое и легкое: когда он произносит его по ночам, прижимая к щеке стыдливо стащенную варежку, то изрезанные грубыми стежками губы почти не болят. Он так давно не разговаривал вслух, что почти забыл, как это делается, но «Джон» слетает с языка будто само собой.
Он знает, что не должен этого делать, не должен наблюдать так пристально, рискуя попасться на глаза взрослым, не должен придумывать себе оправдания, чтобы еще раз взглянуть на мальчишку, не должен вслушиваться в детские голоса снизу, ожидая, когда прозвучит его звонкий смех. Знает, но не может прекратить.
Джон. Он часто слышит это имя, когда отец одергивает расшалившегося мальчика или зовет его домой. Наверное, у них свой загородный дом, просторный и светлый – отец Джона не выглядит настолько бедным, чтобы снимать квартиру в городе.
Пока что он не решался проследовать за ними и узнать это наверняка. Он боится, что не удержит свои чувства в узде, пока будет прятаться среди деревьев, низких вонючих крыш и фонарных столбов; боится, что разумная осторожность уступит место охотничьему инстинкту; боится налететь на взрослого, сбивая его с ног, боится выхватить Джона из его рук и унести с собой, чтобы…
Нет, нет, нет.
Нельзя, нельзя даже думать об этом!
В конце концов, отец Джона недостоин этого горя. Даже отец у него в чем-то особенный, в чем-то лучше большинства безучастных теней на скамейках возле площадки, измученных работой и своими взрослыми делами. Он действительно осознает, какое сокровище волей судьбы досталось его семье, и отражение беззубой улыбки малыша неизменно освещает и его строгое сухое лицо. Он любит своего сына до умопомрачения, и это видно по цепкому взгляду электрически синих глаз, которым он провожает каждое движение Джона.
Он просто светится от счастья, которое дарит ему присутствие сына, и Дейв нестерпимо завидует ему.
Зависть – единственное, что ему остается. Этого мальчика любят, он счастлив и живет абсолютно нормальной жизнью. Зачем разрушать эту прекрасную семью ради собственного мимолетного удовольствия?
Как-то он услышал, что Джон мечтает стать комедиантом. Что ж, он наверняка им станет, и его шутки будут помнить столетия спустя. Это тот путь, которого он достоин, та вечная слава, что отмечает лишь лучших из людей. Зачем ему рушить свое будущее своими же руками, общаясь с существом, которое похоже на оживший кадр из фильма ужасов?
Нет, нельзя даже пытаться приблизиться к нему, как бы это ни было мучительно. Джон останется неприкосновенным, даже если это будет означать смерть для самого Дейва. Скорее всего, так и будет – от одной мысли о разлуке сердце разрывается отнюдь не фигурально.
Впрочем, ему все равно. Он и без того прожил уже слишком долго, чтобы сохранить хоть каплю инстинкта самосохранения, но и не настолько долго, чтобы разучиться тосковать.
Он плачет, сжавшись в углу гнезда и закрываясь крылом от первых лучей рассвета, но слезы не приносят облегчения. Напротив, они лишь добавляют боли, теперь уже физической. Скорее всего, слезы у него самые обычные, но, когда они попадают в царапины и язвы на щеках, кажется, что на лицо капают едкой кислотой. Если потереть глаза – естественная реакция любого человека, - то ранки только начнут зудеть еще больше, но вспоминает об этом он всякий раз слишком поздно, только когда оставляет на щеке новую жгучую царапину и замечает кровь, стекающую на и без того грязный пуховой воротник. Не сдержавшись, он скулит от боли, врезаясь когтями в истерзанную кору дерева, и из мелко дрожащих крыльев от неловкого движения выпадает несколько перьев.
В конце концов он перестает сопротивляться рыданиям и зажмуривается, надеясь, что мучения закончатся вместе со слезами. Он не плакал уже много месяцев, а, может, и целый год – он вообще плачет лишь несколько раз в году, когда постоянно сопровождающая его головная боль становится совершенно невыносимой. В последний раз мигрень оказалась настолько сильной, что он несколько дней пролежал в гнезде, почти не двигаясь: даже от попыток моргнуть ему чудилось, будто тысячи крохотных сверл врезаются прямо в мозг и уходят все глубже.
Впрочем, даже это можно было бы пережить, если бы не голоса. Голоса, шепчущие отвратительные вещи вперемешку со сладкими речами, голоса, говорящие все вместе и вразнобой, голоса, никогда не затихающие полностью.
Однажды голоса посоветовали выколоть самому себе глаза, если ему так уж не нравится собственная внешность; голоса настаивали так яростно и уговаривали так долго, что он почти поверил им. Только кровь из разорванного века образумила его, окрасив мир алым.
Слезы бесцветны, но застилают взор ничуть не хуже тех жутких кровавых капель.
Слезы бесполезны, но в той же мере бесполезно и их отсутствие.
Ни горький плач, ни веселый смех, ни маска безразличия не приблизят его к Джону, не позволят тонким детским рукам обнять тощие плечи, не заставят высокий звонкий голос звучать сочувственно или нежно.
Он знает причину рыданий, сотрясающих тело уродливыми спазмами. Он слишком долго был одинок, одиночество въелось в него и отравило изнутри, но желание обладать Джоном оказалось сильнее, и теперь он плачет, чувствуя, как старательно выстроенная стена отчуждения рушится под этим натиском.
Он отдал бы что угодно, лишь бы мальчик принадлежал только ему.
Каждый день он наблюдает за Джоном, и с каждым днем скверна внутри него проникает все глубже. Он уже не думает об отце мальчика, не думает и о его собственных чувствах; его душа горит лишь одним желанием.
Когда-то дети приходили в его сны, чтобы наполнить их теплом - улыбками, нежным звенящим смехом, цветами в тонких ручках и крепкими неуклюжими объятиями. Он принимал эти маленькие дары с благодарностью, ничего не прося взамен, и был рад уже тому, что не одинок.
Теперь его сны нельзя назвать иначе, чем кошмарами.
Теперь по ночам к нему приходит Джон - приходит, соткавшись из тьмы вокруг, вплетает свои длинные пальцы в сжатые когтистые кулаки, прижимается острым подбородком к груди и смотрит снизу вверх, доверчиво и бесконечно любяще, будто не замечая болезней и ран, терзающих и без того уродливое тело. Он приподнимает маску - совсем немного, чтобы не причинить еще больше боли, - и касается мягкими губами застарелых шрамов на щеках, щекочет носом шею, стирает сочащуюся из царапин сукровицу уголком рукава; в его глазах лишь бесконечное терпение и забота, чистые, ничем не оскверненные. Потом он пригибает к себе нелепо оттопыренное крыло и принимается разбирать грязные перья, безжалостно выдергивая сломанные и безнадежно слипшиеся огрызки; Дейв выглядывает за край гнезда и следит глазами за медленно планирующими к земле черными пятнышками.
Прекрасный, удивительный сон. Ровно до того момента, пока он не заканчивается.
Ты монстр, Дейв, говорит он себе. Не только снаружи, но и внутри.
Ты даже хуже того ублюдка, что пытался украсть невинность маленькой девочки.
Ты испорчен настолько, что посмел помыслить о... любви? Любви к столь юному созданию?
Но любовь ли это на самом деле? По вечерам маленьких обитателей детской площадки сменяли ищущие уединения взрослые, и то, чем они занимались в полутьме, назвать любовью можно было лишь с большой натяжкой. Слюнявые поцелуи, жадные ищущие объятия, сдавленные стоны и тяжелые движения негибких, застывших в одной позе тел... Неужели это и есть любовь, неужели этого он втайне хочет от Джона?
Нет, ему противна даже мысль о подобной пошлости. Он просто хочет взять мальчика за руку, обнять, зарываясь носом в пахнущие травами и солнцем волосы, взять его в полет и показать ему небо. Пусть его глаза раскроются от изумления, пусть он засмеется, увидев, каким незначительным все выглядит с высоты, но никогда, ни в коем случае не сможет он испугаться, загрустить или почувствовать отвращение.
Никакое зло не коснулось бы Джона, пока он с ним, никакая тяжелая дума не исказила бы тонкие черты детского лица.
Никакое... кроме него самого, крылатого демона из ада.
Демона, жадно впитывающего глазами каждое движение ни о чем не подозревающего человеческого мальчика.
Демона, что больше всего на свете хотел защитить свою жертву, но требовал взамен ее свободу воли.
По щеке скатилась очередная слеза, обожгла свежую царапину: нельзя.
Если бы только у него была хоть капля силы воли.
Да, он действительно демон и заслуживает лишь смерти в адском пламени; ах, если бы только это было возможно. Он уже пытался: пытался раздирать тело когтями, чтобы истечь кровью, пытался бросаться с самых высоких зданий со сложенными крыльями, чтобы расплющиться об асфальт внизу бесформенным пятном, пытался забраться в горящий дом и закрыться там.
Раз за разом он выживал. Раз за разом - харкал кровью и вправлял сломанные кости, выбивал еще не лопнувшие от жара окна собственным телом и катался по земле, сбивая пламя, спешно бинтовал длинные, сразу вспухающие тяжелыми каплями порезы...
Возможно, он уже в аду, просто еще не осознал этого.
Видеть перед собой идеал, желать его бесконечно жадно и одновременно понимать, что цель никогда не станет даже чуточку ближе - это ли не испытание второго круга?
Когда-то сам Люцифер был ангелом. Джон был Люцифером для Дейва, властителем и главным лицом его личного ада - и ангелом для всех остальных.
Джон пытал его самой изощренной из всех пыток - пыткой неприкосновенности, и, наверное, он заслужил это сполна.
Глава 3: Отцы и детиВремя летит незаметно: Джон растет физически, но душой остается все тем же прекрасным ребенком, Дейв же... Скажем так, отношения со временем у Дейва крайне натянутые, и далеко не в пользу собственно времени.
Все эти годы Дейв не смеет даже намекнуть о своем молчаливом присутствии; да, за все эти годы он ни разу не потерял контроль, но с каждым новым днем его уверенность в себе тает все быстрее.
Он уже привык называть Джона «ангелом»; привык изредка позволять себе добавить к этому титулу «мой»; привык просчитывать каждое движение, чтобы шуршание в ветвях деревьев списывали на обычных птиц. Все это помогает лишь на минуту, десять, час: ночами же Дейв превращается в бешеный комок боли и одиночества, неуправляемый настолько, что недавно он начал связывать себе крылья перед сном найденным на какой-то помойке обрывком веревки. Самоконтроль — далеко не его конек; возможно, улететь отсюда куда-нибудь очень далеко и больше никогда не возвращаться было бы наилучшим решением, но даже простая мысль об этом доводит его до тихой истерики.
Боль исчезает только тогда, когда Джон рядом: играет с другими детьми, читает книжку на скамейке, просто лежит на траве, жмурясь и улыбаясь на солнце... Только тогда можно забыть про висящие грязным мешком крылья, про сводящие с ума язвы на теле, про постоянный привкус крови на изодранных губах. Можно на несколько секунд почувствовать себя одним из тех детей, за кем он раньше наблюдал со столь пламенной страстью — подвижным, любопытным, нетерпеливым, и даже пробегающая по лицу тень улыбки почти не отзывается застарелой болью.
Он уже почти забыл о тех детях: его внимание теперь намертво приковано к Джону, и только к нему.
На седьмой день рождения сына отец Джона готовит великолепный торт. Когда мальчик без особого энтузиазма уничтожает угощение вместе с двумя своими лучшими друзьями, внутри оказывается бережно упакованная коробка с игрушечной машинкой, и невозможно широкую улыбку на его лице не портит даже размазанная по щекам глазурь. Эти сладкие пятна так и хочется стереть, осторожно коснувшись нежной кожи, а может быть, даже и слизнуть украдкой остатки лакомства…
Но делать этого нельзя, и Дейв лишь нервно сглатывает и снимается с места, заметив сосредоточенный синий взгляд, направленный прямо на него.
Впрочем, в некоторых моментах отец Джона определенно перегибал палку, поглощенный тревогой: даже когда его сыну исполнилось девять, тот крайне редко выбирался за пределы родного района без присмотра. По вечерам, когда Джону приходилось откликаться на родительский зов домой намного раньше, чем прочим сверстникам, мальчик часто сидел в гостиной, не включая верхний свет, и смотрел на улицу. Иногда они с отцом зажигали свечи, и в их неровном свете лицо Джона казалось вырезанным из мрамора… но лишь до тех пор, пока напряженные морщинки не пересекали прекрасный лоб.
Со временем эти вечерние посиделки стали своебразной традицией: Джон с чашкой кофе, уютно устроившийся в потертом кожаном кресле в углу, его отец с газетой у камина, трепещущий огонек свечи… И Дейв, буквально приклеившийся к наружной стене, боящийся высунуться в окно чуть дальше и выдать свое присутствие лишним движением.
Дейву приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы иметь возможность и дальше наблюдать за Джоном, но его отца не могли обмануть даже самые изощренные из уловок. Порой он подрывался из кресла, бросался к окну и долго вглядывался в ночную темноту; Дейв в это время нервно дрожал среди ветвей дерева во дворе, закрываясь крыльями и надеясь лишь на то, что из них не посыплются перья в самый неподходящий момент. Если же это все-таки случалось, он мог лишь молиться, что они достаточно похожи на падающие листья… и что падающие листья в конце весны – вполне нормальное явление.
Каждую ночь около трех отец приходил в комнату Джона: поправлял одеяло, гладил растрепавшиеся во сне волосы, проверял, достаточно ли плотно закрыто окно, а затем застывал неподвижной тенью, опираясь о подоконник и напряженно всматриваясь в предрассветные сумерки. Десять минут, двадцать, полчаса – с каждым разом он все позже отрывался от окна, чтобы поцеловать сына на прощание и тихо уйти, стараясь не скрипеть дверью. Дверь, впрочем, все равно скрипела, и, только услышав этот звук, Дейв мог расслабиться и вновь прильнуть к стеклу.
Перед уходом отец всегда оглядывался: быстро, украдкой, надеясь поймать неизвестного злоумышленника на горяченьком, и в такие моменты его глаза вспыхивали непривычной злостью вперемешку с разочарованием. В такие моменты из глубины души нежного любящего отца выглядывал зверь, защищающий логово.
Зверь знал, что его отпрыск в опасности, он готов был оберегать его любой ценой, и это пугало Дейва.
Нет, он не боялся отца, не боялся быть пойманным, не боялся оружия; его пугала лишь перспектива однажды подлететь к этому окну и увидеть за стеклом пустоту нежилого дома.
Черт с ним, с отцом; пусть хоть на Эверест лезет и прыгает оттуда, но остаться без Джона…
Если бы они хоть намеком, планом дали понять, что собираются переехать, у Дейва не осталось бы выбора. Джон останется здесь, с ним, хочет он этого или нет. Он и без того слишком долго контролировал себя.
Конечно, Джон не согласится. Конечно, он будет вырываться, будет кричать и плакать. О, как он будет плакать, ведь никто в здравом уме не захочет добровольно оставаться в компании жуткого крылатого монстра. Глаза его наполнятся слезами, потускнеют и потемнеют, растеряв всю радость, что раньше плескалась в них морем светящихся искр. Дейв ничего не сможет с этим поделать, ведь кто он вообще такой, чтобы успокаивать плачущих мальчиков?
И даже если у него получится, даже если он унесет Джона и спрячет его так, чтобы никто другой не отнял это сокровище, то сам Джон наверняка попытается сбежать.
Он наверняка сбежит, и от этого у Дейва в прямом смысле разорвется сердце, но может случиться и намного, намного более жуткая вещь.
Джон попытается сбежать и погибнет – он ведь все еще ребенок, ведомый лишь отвращением и ужасом, ребенок, который за всю свою жизнь не выходил дальше школьных ворот.
Если Джон умрет, то в ту же секунду Дейв последует за ним. Естественно, мальчик попадет в рай, он не сделал ничего, чтобы заслужить муки ада, и Дейв последует за ним до самых райских ворот и чуть дальше, пока апостолы не поймают его за шкирку и не пнут под зад прямо в преисподнюю, как нашкодившего пса. И все же он не отпустит его одного, не оставит его во тьме – или в свете, если уж на то пошло.
Он останется с Джоном навсегда, до самой смерти и после нее.
Глава 4: ПероДжон бездумно разглядывает свои ладони и крутит в пальцах перо. Оно совсем не похоже на голубиные или галочьи перья, которые он собирал, когда в шесть лет загорелся идеей сделать убор вождя индейцев. Иссиня-черное и грязное, с обломанными щетинками, перо чуть ли не крошится в руках, а на коже после него остаются странные вязкие следы.
Оно очень странное, но этим оно и понравилось Джону, и он аккуратно пристраивает его на полочку с арлекинами над столом, которую несколько дней назад приладил отец. Не удержавшись, он корчит рожицу одной из фигурок; та никак не реагирует, продолжая высокомерно разглядывать мальчика с высоты, и в наказание он закрывает ей лицо пером.
По крайней мере, теперь в этой комнате появится что-то действительно классное.
Перо появилось ночью, около трех часов. Батя к тому времени уже успел побывать в комнате – Джон мог понять это по лучику света из коридора, пробивающемуся из-под полуоткрытой двери; свет мешал спать, и ему это не нравилось. Он всегда просыпался, почуяв чужое присутствие, но никогда не показывал этого. Это был своего рода успокаивающий ритуал – мягкая рука на голове, какие-то неразличимые, но определенно ласковые слова, мимолетный отголосок табачного аромата из трубки в кармане рубашки… Странным казалось лишь то, что после этого батя всегда зависал у окна чуть ли не на полчаса. Что там вообще можно разглядеть, в такую-то темень?
Видимо, что-то все же там было, и батю это злило: он хмурился, закусывал мундштук незажженной трубки, а когда наконец отворачивался от окна, то казался совсем другим, постаревшим и даже немного пугающим.
Джона, впрочем, это совершенно не смущало: батя всегда был немного странным.
Вчера он посмотрел на часы, прежде чем уйти, и устало улыбнулся, увидев на дисплее 3:33. Когда-то он объяснил Джону, что такие цифры приносят удачу, и в это время можно даже загадать желание, которое обязательно исполнится. Как обычно, он на секунду замер в дверях, в последний раз оглянулся и наконец отправился к себе, и ступеньки лестницы привычно заскрипели под его тяжелыми шагами.
Дождавшись, пока скрип раздастся в третий раз, Джон облегченно выдохнул и вытянулся на постели, в очередной раз пересчитывая светящиеся звездочки на потолке. Одна из них почти отклеилась, из пятиконечной превратившись в обычный треугольник; это неприятно царапало глаз и не давало заснуть весь вечер. На секунду он задумался, не разбудить ли батю, чтобы тот разрешил это недоразумение, но все же решил дать ему отдохнуть.
Отец и без того как-то сдал в последнее время: нет, с сыном он общался так же, как и раньше, улыбался и смеялся, но иногда он вдруг оборачивался без причины, нервно обшаривая глазами улицу, или надолго задумывался, глядя в пустоту, пока Джон его не одергивал. Наверное, он просто слишком много работает, вздохнул Джон и повернулся в сторону окна.
Батя забыл опустить жалюзи, и уже слегка надкусанная луна заливала своим неверным светом комнату, бросая на пол причудливую тень от старого дуба во дворе. Легкий ветерок шевелил листья дерева, и только их едва слышный бумажный шелест нарушал тишину. Иногда листья не выдерживали порывов ветра, срывались с ветвей и устремлялись к земле, причудливо кувыркаясь и сплетаясь.
Мимо окна красивой спиралью проплыл особо крупный лист, и Джон вдруг снова подумал об отце. Ветер играл с листьями так же, как отец порой играл с трубкой, выпуская дым то идеально круглыми плотным кольцами, то тщательно отмеренными облачками. Дым вился и закручивался в фантастические фигуры, и комната становилась похожа на туманное логово, полное загадок и тайн. Мальчик улыбнулся этому воспоминанию, зевнул и поплотнее закутался в одеяло.
Он продолжал смотреть в окно, поджидая новые листья, пока глаза не начали слипаться в предвкушении близкого сна. Моргание не решило эту проблему, напротив – веки тяжелели все больше, и в конце концов Джон решил не открывать их вовсе.
Далекие отголоски увиденного ранее все еще вспыхивали где-то на изнанке сознания, но постепенно угасли и они; реальность как будто плыла, и Джон не сразу понял, что негромкий стук доносится снаружи, а не мерещится ему в сонном мороке.
Стук повторился, чуть громче и настойчивее, и он с ворчанием натянул одеяло на голову: ну что там такое? Впрочем, это ничуть не смутило ночного гостя – он стучал и стучал, пока наконец что-то увесистое не грохнуло прямо по стеклу, заставив Джона подпрыгнуть от испуга. Кажется, этот дятел добился своего: с трудом напялив очки, Джон увидел, что защитная сетка на окне порвана и болтается клочьями. Ветви дерева во дворе тряслись и изгибались, как будто какое-то большое существо только что в панике спрыгнуло оттуда; откуда-то издалека доносилось удаляющееся хлопанье крыльев, но это могли быть просто вспугнутые голуби.
Обрывки сетки хлопали на ветру, и что-то небольшое и легкое, застрявшее в форточке, с неприятным звуком царапало стекло.
Джон застыл на месте, напряженно вслушиваясь в тишину дома. Батя наверняка должен был уже прибежать на стук, но, видимо, это его не разбудило; может быть, нужно самому его позвать? Он столько раз предупреждал, что нельзя ходить с чужими, что чужие могут унести Джона насовсем, могут даже убить или сделать еще что похуже… Что – или кто – стучало в окно и было ли это тем самым чужим?
По спине скатилась струйка пота, а сердце тревожно забилось, когда он представил, как из окна выпрыгивает какая-нибудь мерзкая тварь. Во всяких ужастиках, которые батя вечно не давал досмотреть до конца, все именно так и выглядело; впрочем, из тех же ужастиков Джон помнил, что мерзкие твари бессильны навредить ему, пока он сам не впустил кого-нибудь из них в дом.
Он подождал еще некоторое время, и, когда никаких новых участников действия, будь то батя или мерзкая тварь, не появилось, осторожно спустил одну ногу с кровати, готовый тут же отдернуть ее обратно при первых признаках опасности. Нога уверенно оперлась о знакомый прохладный пол, и, чуть ободренный этим, Джон поспешно выполз из-под одеяла полностью.
Не отрывая глаз от окна, он осторожно обошел комнату, пытаясь выглянуть как можно дальше на улицу, не выдавая при этом своего присутствия.
Справа почти весь обзор закрывали ветви дерева; батя все собирался их обрезать, но постоянно забывал, и теперь это сыграло с Джоном злую шутку. Слева же открывался привычный вид во двор.
В целом все было совершенно нормально, за исключением разорванной сетки на окне и большого пера, все еще болтавшегося между стеклом и рамой.
Воровато оглянувшись, Джон встал коленями на подоконник, открыл форточку и поймал почти улетевшее перо на полпути. Зажав его в кулаке, он как мог прикрыл окно другой рукой и вернулся в постель, где и разглядел находку получше.
Перо пахло железом и немного гарью, а с его кончика сочилась какая-то неприятная жидкость; поколебавшись немного, Джон все же сунул его под подушку и на удивление быстро уснул.
*
- …Понимаешь, Роуз? Я даже не знаю, что это было, но было это очень странно! – возбужденно размахивая руками, Джон пытается растолковать своей лучшей подруге Роуз Лалонд, что ночное происшествие определенно достойно ее высокого внимания. Она, впрочем, явно отдает предпочтение новой книге о Гарри Поттере, от которой в последние пару дней не отрывается ни на секунду. Заложив книгу пальцем, она внимательно разглядывает Джона, слегка улыбаясь тщательно накрашенными губами; на самом деле ей явно рановато краситься, но это уж точно не имеет никакого отношения к личным проблемам ее друзей. А вот сама Роуз – очень даже имеет; можно даже сказать, что ни одна личная проблема ее друзей не обходится без ее мудрых советов и аналитических выкладок.
- Может быть, тебе все это приснилось, ммм? – наконец спрашивает она, перебивая Джона на полуслове, и тот разочарованно вздыхает:
- Да я не знаю, но перо точно было наяву. Оно у меня с собой, хочешь, покажу?
Не дожидаясь ответа, он запускает руку в рюкзак и выуживает оттуда полиэтиленовый файл с сегодняшним докладом по биологии, между страниц которого болтается то самое перо. По лицу Роуз пробегает тень заинтересованности: она наконец откладывает книгу в сторону и осторожно подцепляет улику кончиками пальцев.
- Насколько я могу судить, это перо принадлежит вороне. Очень старой и грязной вороне, конечно, но биологический вид определенно тот.
- А тут вороны разве живут вообще?
- Скажем так, это не эндемичный вид для нашей местности, но какой-нибудь отщепенец вполне мог залететь к тебе в окно, если, конечно…
Джон корчит рожу и картинно закрывается руками, прерывая ее рассуждения:
- О нет, только не это! Роуз Лалонд применяет атаку длинными непонятными словами! Это супер-эффективно!
Роуз понимающе улыбается, возвращает перо на законное место и вновь открывает книгу. Прежде чем перевернуть страницу, она слюнит палец и вдруг застывает, нервно покусывая и без того изрядно облупившийся черный лак. Ее взгляд рассеянно перескакивает с предмета на предмет и наконец останавливается на файле в руках Джона; он не торопит ее, потому что знает, что за такими странными моментами всегда следует какой-нибудь совершенно гениальный вывод.
- Джон, так что там случилось с окном?
- Сетка порвалась, а что?
- А насколько большие вообще бывают вороны?
- Ну кто тут у нас умный, ты или я?
- Ладно, а дыра в сетке большая была?
- Ну… Ну да, она вообще на клочки порвалась, а окно у меня очень даже немаленькое.
Она что-то неразборчиво бормочет, невидяще глядя в текст книги. Роуз вообще очень редко моргает, но сейчас она будто вовсе забыла, что это нужно делать; с ней бывает такое, и порой это даже пугает Джона, но Роуз есть Роуз. Если ей так нравится, то почему бы и нет?
Наконец она закрывает глаза, глубоко вздыхает и переворачивает страницу.
- Да, большая была ворона, должно быть.
Глава 5: КолебанияОсторожным, почти ласкающим движением Джон дотронулся до пера, коснулся его и не отдернул руки, когда застарелая грязь запятнала нежную кожу.
Зачем-то ему понадобилась эта отвратительная частица Дейва; частица, въевшаяся теперь в подушечки его тонких бледных пальцев вместе с каплей крови, оставшейся на острие. Может быть, это был лишь мимолетный интерес. Может быть, Джон выбросит его сразу, как только проснется, а может, спрячет куда-нибудь к не менее интересным диковинкам, которых полно у любого мальчишки его возраста; впрочем, дальнейшая судьба пера Дейва не интересовала вовсе.
Крыло слегка побаливает там, где он ободрал его об сетку окна Джона; отсутствие перьев откликается во всем теле легкой болезненно-приятной пульсацией. Можно закрыть глаза и представить, что это Джон поглаживает крыло, пусть и не имея возможности вылечить, но пытаясь хотя бы облегчить боль. От одной мысли об этом сердце начинает биться сильнее; Дейв глубоко вздыхает, снова чувствуя привычный металлический привкус на губах, и в очередной раз прокручивает в голове ночное происшествие.
В последнее время отец Джона все чаще и дольше оставался в спальне сына по ночам. Он знал, что за мальчиком наблюдают, не знал, чего ожидать от наблюдателя, и поэтому защищался нападением: однажды он даже принес с собой фонарик и долго водил лучом по двору, высунувшись из окна чуть ли не по пояс. Дейв это время переждал на крыше, цепляясь неуклюжими лапами за черепицу и боясь лишний раз шелохнуться, чтобы не выдать себя. Со временем, впрочем, преимущество в этом молчаливом противостоянии постепенно перешло к Дейву — людям все-таки нужно спать по ночам, и долго в таком режиме мужчина протянуть не мог.
Этой ночью, однако, он пересилил себя и стоял у окна даже дольше обычного, раз за разом с растущей яростью набивая трубку, но к середине ночи все-таки сдался и спустился вниз; отсчитав про себя три раза по пять — примерно столько времени занимал спуск по лестнице этого дома — Дейв спорхнул с дерева, с которым уже почти сросся за все это время, и прильнул к окну.
Видимо, он был неловок, и какой-то шум все же донесся до ушей Джона даже сквозь стекло; мальчик приподнял голову и огляделся, близоруко щуря глаза. Заметив на часах одинаковые цифры, Джон улыбнулся, и вместе с ним улыбнулся Дейв: ах, как чудесно он выглядел в лунном свете, растрепанный и доверчиво-сонный!
Дейв чуть переступил затекшими ногами, и ветка предательски хрустнула под его весом. Джон тут же обернулся к окну, испуганно вглядываясь в ночной полумрак; его глаза сверкнули знакомым отцовским оттенком, поймав неверный свет луны, и Дейв забылся, Дейв потянулся вперед, Дейв позволил себе думать, что эти глаза — для него...
Дейв забылся всего на секунду, и эта секунда стала решающей.
Ветка хрустнула вновь, ломаясь на этот раз уже окончательно, и рухнула вниз, унося с собой и своего наездника. Не ожидавший такой подлости Дейв панически вцепился в первое, что попалось под руку в поисках вдруг исчезнувшей опоры, и этим первым оказалась оконная сетка; звук рвущейся ткани испугал его еще больше, и с глухим карканьем он взлетел свечкой вверх, больно проехавшись крылом по стене.
Луна ослепила его на мгновение, и когда он обернулся, чтобы взглянуть на дом с высоты, то увидел лишь крепко сжатый детский кулачок, уже исчезающий в открытой форточке. Форточка раньше была закрыта, это он помнил точно; пара перьев из крыла остались в обрывках сетки, это он чувствовал по нарастающей боли у левых маховых.
Боль у левых маховых до сих пор не прошла; более того, она разрастается и пульсирует, предвещая скорое воспаление, но Дейв наслаждается этим ощущением, потому что оно напоминает ему о Джоне. Ему кажется, что вместе с лихорадкой по телу растекается чистое, ничем не замутненное счастье, и это чувство настолько новое, настолько непривычное, что он не может вспомнить, ощущал ли раньше хоть что-нибудь похожее. Он поворачивается на бок, пригибая к себе больное крыло, и вытягивает из нагрудного кармана старый обрывок одеяльца.
Одеяльце когда-то было пастельно-голубым, нежного, истинно детского оттенка.
У Джона глаза темнее и ярче.
Дейв гладит мягкую ткань когтем и понимает, что улыбается, только когда губы снова начинают болеть.
Поздно ночью, хотя это время с тем же успехом может быть и ранним утром, он решается вернуться к резиденции Эгбертов. В доме темно; наверное, не заметив никаких признаков чужого присутствия, отец Джона ушел спать раньше обычного, оставив сына в полной власти Дейва. Что ж, спасибо ему за это, ведь теперь Дейв может наблюдать за мальчиком без боязни быть увиденным и отвергнутым.
И все-таки осторожность соблюдать не помешает. Он опускается на другую ветку взамен сломанной, чуть ближе к заветному окну(и к опасности), ухитрившись не издать ни звука, и крепко вцепляется когтями в кору, проверяя новый насест на прочность. Однажды ошибка сошла ему с рук, но больше он такого не допустит.
Сегодня Джон снова оставил жалюзи открытыми, и сквозь стекло четко видно его маленькую фигурку под одеялом. Он спит спиной к окну, дышит размеренно и глубоко, и растрепанный хохолок пушистых волос на макушке подрагивает в такт. Вот он чуть пошевелился, высунув ногу из-под одеяла, и оно сползло ниже, открывая острое мальчишеское плечо.
Дейв впивается когтями в ветку и трясет головой: все его существо рвется в комнату, накрыть эту беззащитную спину, пригладить непослушные волосы, дать руку, чтобы было за что схватиться, если приснится кошмар... Нельзя, и он бьет себя по щеке свободной рукой: не забывать, зачем он здесь.
Стряхнув опасную фантазию, он заводит руку за спину и нашаривает основание крыла. Перебрав пальцами несколько перьев, он находит наиболее слабо сидящее и выдергивает его; это все еще больно, несмотря на то, что оно и так бы выпало пару дней спустя. Он подносит перо к глазам и морщится: выглядит отвратительно.
Грязное, влажное от засыхающей гнилостной жижи, оно пахнет гарью и немного смертью; с его кончика мелкими капельками стекает темная густая кровь.
Зачем оно понадобилось Джону? Оно ничем не примечательно — ворон в городе сотни и тысячи, и при желании можно найти чистое, свежее, иссиня-черное и во всех отношениях прекрасное перо нормальной здоровой птицы. Да и помимо перьев существует еще много вещей, которые обычно собирают маленькие мальчики: красивые листья, узорчатые камни, да хотя бы сухие цветы или речные ракушки...
В общем, грязные гниющие перья существ, которые уже давно должны бы были сдохнуть, в список вещей, интересных маленьким мальчикам, как правило, не входят.
Джон спит, спит спокойно и, наверное, видит сны, прекрасные, как и он сам.
Авантюра безнадежная и опасная, надо признать. Джон наверняка выбросил перо, ну, может быть, показал его отцу, и тот приказал выбросить его, чтобы не заразиться чем-нибудь опасным.
И все-таки попробовать стоило.
Он наклоняется вперед, выискивая в сетке вчерашний разрыв, и вставляет перо между сеткой и рамой так, чтобы его не унес случайный порыв ветра. Быстро взглянув на все еще спящего Джона, он задерживает дыхание и быстро, пока не передумал, три раза стучит в стекло костяшками пальцев.
Не теряя времени, он отползает назад к стволу и прижимается к нему, наблюдая за Джоном сквозь просвет в перьях крыла. Он повернулся на другой бок и забавно морщит нос; наконец он сонно приоткрывает глаза, и сердце Дейва уходит в пятки.
Вот оно.
Джон садится в кровати, потягивается и умильно зевает, показывая выступающие передние зубы. Безуспешно пошарив ногами в поисках тапочек, он поднимает взгляд к окну, все еще щурясь; странно, что он не надел очки, думает Дейв и пластается по дереву еще дальше, сливаясь с ним так незаметно, как только возможно.
Наконец Джон встает с кровати и с поспешностью, странной для только что проснувшегося человека, шлепает к окну босыми ногами. Оглядев раму, он замечает перо, недоуменно смотрит на него некоторое время и тянется к задвижке; Дейв забывает, как дышать.
Джон улыбается, пока выпутывает перо из складок сетки, и для Дейва эта улыбка похожа на маленькое солнце. Он закрывает окно второй рукой, плотно сжав перо в кулаке, и отходит в угол комнаты, к небольшой полочке с фигурками арлекинов; Дейв не слишком уверен в своем зрении, но, кажется, прошлое перо тоже там, между фарфоровым Пьеро и тряпочным клоуном.
Перо занимает свое место рядом с прошлым, и Джон снова улыбается.
Продолжение следует, также выкладывается на фикбуке
Название: Пересмешник
Переводчик: Ashfoot
Оригинал: Mockingbird by CacoPhoniA
Размер: макси(в процессе, 5/25)
Пейринг: heinoustuck!Дейв/kid!Джон, Роуз, другие
Жанр: даркфик, ангст, далее романтика
Рейтинг: NC-17
Предупреждения: описания гниения заживо, насилие, вуайеризм
Краткое содержание: Дейв прячется в ветвях деревьев, наблюдая за детьми, играющими внизу. Он никогда не спускается к ним: крылья, когти, маска, намертво пристроченная к коже лица - все это весьма ограничивает возможности общения.
Однажды он видит Джона.
Heinoustuck!AU.
Глава 1: ИзломанныйЛоманые линии городских зданий, серое от смога небо, чахлые и уже тронутые близкой осенью деревья. Унылое место с унылыми обитателями, и лишь тяжелый багровый закат слегка оживляет неприветливый пейзаж.
Чумная маска неестественно удлиняет лицо; по спинке грустно повисшего клюва стекают мутноватые капли, срываясь с острого кончика одна за другой и бесследно впитываясь в слой грязных изломанных перьев, устилающий дно гнезда.
Перьев, которые когда-то сияли рыжеватым золотом и несли легкое тело в небеса так же беззаботно, как ветер несет детский смех.
Перьев, которые теперь волочатся позади бесполезным и позорным шлейфом платья сбежавшей невесты. Он глубоко вонзает когти в грубо состеганный бархатный костюм, мешком висящий на тощем теле, но чувствует только безграничное отвращение. Да, это самое точное определение.
Отвратительный.
Его сделали из огрызков и объедков, стыдливо спрятав лицо под маской, и выбросили вон, гнить и ждать, пока из-под разлагающейся плоти не покажутся желтоватые хрупкие кости.
Вороны стали его лучшими друзьями; только вороны осмеливаются трогать подобную ему падаль.
Он разглядывает детей, копошащихся внизу, смотрит на их беззубые улыбки и тонкие ручки, слушает радостный смех. Воистину их родители не ценят того, что имеют – с болезненным интересом уткнувшись в свои гаджеты, они застыли на парковых скамейках неподвижными тенями, и плоть от плоти их бродит вокруг, беспризорная и бесцельная.
Каждая частица его существа требует слететь вниз из гнезда на вершине старого сикомора, встать рядом с этими детьми, встать с ними на равных. Может быть, им даже понравится прикосновение разлохмаченных перьев, когда он накроет кого-нибудь из них крылом.
Может быть, они не заметят ржавые пятна засохшей крови на кончике маски, надтреснутые грязные когти, запах гниющей плоти.
Может быть, они не разбегутся в страхе, когда он поприветствует их хриплым скрежещущим голосом.
Впрочем, он не настолько глуп.
Его появление осквернит их, заставит их увидеть всю погань реальности за пределами их веселого радужного мирка. Да, постепенно окружающий мир сам доберется до их кристально невинных умов, но это должно случиться в свое время и в своем месте. Не здесь. Не сейчас. Не из-за него.
Он наблюдает: наблюдает чужую радость и чужое горе, наблюдает за чужими жизнями, пропуская их сквозь себя жадно и без разбору.
Ночные тени – прекрасный союзник в этом деле, ставшем постепенно делом всей его жизни. Зависнув за приоткрытым окном, он смотрит, как молодая мать склоняется над ребенком; снаружи все еще царит душная городская жара, и ее рыжие волосы с отросшими корнями липнут к красному от перегрева и тревоги лицу. Она нетерпеливо сдувает выбившуюся из прически прядь, безуспешно укачивая захлебывающееся кашлем дитя.
В ее глазах застыла слепая жертвенность: она обожает своего малыша, но порой даже материнской любви недостаточно, чтобы отвести беду.
Ребенок кашляет чаще и громче, судорожно хватая крохотным ртом спертый воздух, и мать прижимает его к груди в последней попытке защитить от невидимого врага. Увы, ее усилия тщетны, и постепенно кашель стихает, сменяясь давящей тишиной близкой смерти.
Здесь больше не на что смотреть, и он снимается с места, оставляя уже не мать оплакивать потерю. Наблюдать за чужой кончиной всегда неприятно, сколько бы душ он уже не проводил в мир иной.
Дети уходят страшнее всего: беззащитные и невинные, они становятся самым горьким напоминанием о слепом могуществе старухи с косой.
Он вновь окунается во всепоглощающее одиночество, ставшее почти привычным, почти что одной из частей вечернего ритуала перед сном - потоптаться в гнезде, выбирая местечко поуютнее, вырвать очередное сломанное перо из крыла, почувствовать себя ужасно одиноким… уснуть.
В гнезде спрятано множество детских вещей, украдкой унесенных здесь и там: сломанные игрушки, обрывки одежды и пеленок, пух из старых подушек и одеял. Перебирая свои сокровища, он останавливается на полоске голубого флиса – небольшом куске детского одеяльца, уцелевшем после пожара в каком-то ныне заброшенном здании. Этот обрывок был последним, что осталось от прошлых хозяев жилища, и даже теперь далекие отголоски уютных запахов молока, шоколада и сухих трав касаются скрытого под маской носа. Когда он увидел эту вещицу – голубое пятнышко посреди почерневших обломков – что-то внутри него сломалось; он не мог не взять ее с собой. Когда-то это одеяльце держал в руках ребенок, держал так же, как он держит сейчас, и оно несло своему маленькому владельцу тепло и чувство безопасности, которые теперь совсем другое… существо столь безуспешно пытается возродить уже в своей душе.
Было ли у меня детство, думает он, осторожно поглаживая мягкую ткань длинными белыми пальцами, вывернутыми, чтобы уберечь это сокровище от гибельных когтей. Если закрыть глаза и попытаться увидеть хоть что-то из далекого размытого прошлого, то где-то в глубине можно найти странные образы – юноша, почти подросток, высокий и худощавый, с волосами оттенка теплого золота, голубые глаза где-то вдалеке и... Нежная звенящая музыка начинает играть где-то за спиной, и он настороженно оглядывается, только чтобы понять, что ее источник находится в его собственной голове.
Наверное, это и есть воспоминания, но разве не должны они приносить радость? Эти воспоминания приносят только головную и душевную боль.
Порыв холодного ветра ерошит крылья, унося с собой несколько перьев.
Однажды он допускает роковую ошибку в своем молчаливом изучении людей.
Это была девочка – маленькая и хрупкая, с глазами из того «воспоминания» на прелестном личике фарфоровой куклы. Она в полном одиночестве исследовала залитую вечерним солнцем аллею, и фиолетовый воздушный шарик с забавной рожицей рвался в небо из ее тонких пальчиков.
Она была воплощением невинности, и она была совсем одна.
Что-то с самого начала пошло не так во всей этой сцене. Неясная тревога вдруг сдавила горло: что-то не так.
«Не так» вдруг вывернул из-за угла, тощий и бледный, с холодными пустыми глазами на сухом лице и руками, будто созданными творить зло.
Девочка привлекла его внимание почти сразу: однажды заметив ее, он уже не отводил голодного взгляда. Насквозь фальшивая улыбка растянула его губы, и длиннопалая жадная рука протянулась, чтобы схватить этого юного ангела за плечо.
Паника охватила наблюдателя и передалась возбужденной дрожью пока что сложенным крыльям. Он уже видел таких людей – людей, которые просто не имели права жить в одном мире со столь чистыми созданиями.
Они начали удаляться в темноту: нежелание девочки идти было очевидным, намерения мужчины были еще более очевидны, и вдруг единственная мысль заполнила похоронным звоном его сознание:
Нет.
Девочка внезапно рванулась в сторону в безуспешной попытке убежать; расстояние приглушало звуки, но резкое движение мужской руки, тянущей ее вперед, говорило само за себя. Испуганная и подавленная, она все еще пыталась сопротивляться, и это разозлило мужчину: чутких ушей наблюдателя коснулся грубый возглас и сразу за ним – тонкий отчаянный крик.
Это был крик боли и страха, и наблюдатель сорвался со своего укромного места, не в силах больше оставаться безучастным. Он пронесся над землей с победным скрежещущим воплем, и острые когти обагрились чужой кровью.
Жизнь прохожего растеклась темной лужей по сухому асфальту; он тупо разглядывает рваную рану на чужом горле, чувствуя, как нервная дрожь вновь пробегает по крыльям, на этот раз – расслабляя неловко застывшие мышцы. Вот и все.
Дыхание вырывается из груди шумными толчками – для того, чтобы летать, нужна очень хорошо развитая грудная клетка, и сейчас легкие работают в полную силу, восстанавливаясь после мгновенного напряжения всего тела.
Тонкая красная струйка ползет по особо извилистой трещине и касается маленьких белых кроссовок. Новый крик вспарывает вечернюю тишину, и только тут он понимает, что здесь есть кто-то еще.
Он резко поворачивает голову на звук и упирается взглядом в широко открытые голубые глаза, буквально излучающие ужас. Юный ангел, только что познавший ужасы реального мира, смотрит на него, и слезы медленно стекают по ее искривленному в плаче лицу.
Девочка дрожит всем телом, судорожно всхлипывает и хлюпает носом. Он моляще тянется к ней, но застывает на месте, наткнувшись взглядом на испачканные красным когти. Когда он вновь поднимает голову, девочки уже нет рядом – ее крохотная фигурка стремительно удаляется вглубь аллеи, откуда уже доносятся встревоженные голоса взрослых.
Он поспешно взлетает, тяжело хлопая крыльями, и наблюдает за полицией уже с безопасной высоты ближайшего дерева.
Он заигрался. Кем он себя возомнил, ангелом-хранителем? Хорошо еще, если эту девочку теперь не начнут преследовать кошмары.
Какое-то странное чувство встает в горле горьким комком: наверное, это сожаление.
Теперь он всегда носит обрывок одеяльца с собой, надежно застегивая нагрудный карман, где уже лежит клочок фиолетовой резины от воздушного шарика. Это своеобразное напоминание о том, что он натворил, когда потерял контроль, и напоминание о том, что подобное никогда не должно повториться. Его законное место – безучастная ночная тьма.
Тьма окутывает его, и лишь эти осколки чужого детства проливают лучик света на сердце.
Он продолжает наблюдать за детскими играми, но уже без былого интереса и страсти. Дети все еще прекрасны и невинны, но теперь нельзя даже думать о том, чтобы спуститься к ним. Эти фантазии опасны, и он загоняет их в самые дальние уголки сознания, где они больше никому не смогут навредить.
Только когда парк окутывают морозные осенние сумерки и даже самые стойкие завсегдатаи детской площадки исчезают за воротами, он осторожно, стараясь не хлопать крыльями слишком громко, планирует вниз. Когда-то давно он подслушал разговор о настоящей зиме: времени, когда даже выйти на улицу без теплой одежды равняется самоубийству. Иногда он думает, что неплохо было бы увидеть высокие сугробы и поиграть в снежки; сейчас он лишь безуспешно ерошит перья и пытается сохранить хоть какие-то крохи тепла, натягивая на плечи старый бархатный костюм, но лишь оставляет очередную дыру от когтей прямо на плече.
Иногда дети забывают здесь что-нибудь – старый полусдутый мяч, раскрашенную фломастерами полулысую куклу, одинокую варежку или формочку для песка.
В этот раз на его попечение кто-то оставил настоящее сокровище: небольшую тонкую книжку с яркими иллюстрациями и старательно обгрызенным кем-то уголком переплета. На обложке изображена прелестная девушка с розой в волосах, нежно прильнувшая к огромному и нескладному мохнатому существу. Изящными золотыми буквами над картинкой выведено название: «Красавица и чудовище».
На самом деле ему вовсе не стоило даже прикасаться к этой вещи. Матери часто поучали своих детей, что чужое брать нельзя, а если уж взял – то нужно поиграть и вернуть. Наверное, именно это и нужно сделать, и сделать прямо сейчас, пока какой-нибудь запоздалый прохожий не решил срезать путь через темную аллею.
Однако любопытство все же пересиливает, и он аккуратно подцепляет обложку когтями.
Прочитав последнее предложение – «…и жили долго и счастливо», он неверяще мотает головой и пробегает его глазами еще несколько раз в надежде, что вместо этого классического финала появится какой-нибудь другой, более похожий на правду.
Красавица полюбила Чудовище, и эта любовь помогла ему вновь стать человеком. А что же дальше? Это не мог быть конец, где-то определенно скрыт подвох, иначе вся история кажется слишком слащавой и нереалистичной. Да, наверное, детям как раз такое и нужно, но настолько перегибать палку, показывая им откровенную ложь?
Он размышляет над этим так долго, что руки окончательно немеют от холода; отложив книгу обратно на скамейку, он дует на пальцы, случайно царапает себе нос когтем и вдруг думает, что стоило бы написать на этих страницах хоть толику правды, пусть даже никакой возможности сделать это у него сейчас нет. Жить долго и счастливо невозможно, и сама жизнь постоянно ставит даже самым счастливым из людей палки в колеса.
Он оставляет в книге помятое перо, старательно заляпав грязью и сукровицей последнюю страницу. Может быть, отец или мать малыша, что забыл эту вещь, найдут это маленькое послание и поймут, что делают что-то не так.
На следующее утро он наблюдает, как маленький мальчик с веселым воплем подбирает книгу, открывает ее и недоуменно морщится, увидев, что сказка испорчена. Впрочем, это выражение не задерживается на его улыбчивой мордочке надолго, да и сам он вскоре забывает о находке.
Глаза у него удивительного сапфирового цвета; когда он смеется, а делает он это почти постоянно, они сверкают из-под нестриженой лохматой челки, как настоящие драгоценные камни. Это зрелище смущает и тревожит наблюдателя: какая-то воронья часть его натуры неистово желает забрать эти прекрасные сверкающие штучки себе, прижать к сердцу и спрятать в карман к остальным сокровищам. Однажды он ловит себя на мысли, что готов выцарапать мальчику глаза, наброситься на него с когтями, выцарапать и забрать их, чтобы они светили своей наивной радостью только ему.
С испуганным карканьем он снимается с места и бросается в сгущающиеся сумерки, забиваясь в привычно неуютное гнездо и боясь даже выглянуть. Он боится признаться даже себе, но дело не только и не столько в манящем блеске глаз. Много лет он смотрел на детей, наслаждаясь их радостью и довольствуясь лишь далекими отголосками их семейного тепла; этот же мальчик будит какие-то другие желания, незнакомые и поэтому страшные.
Мальчишка красив настолько, что и сам похож на картинку из сказки: невозможно, нечеловечески яркие глаза, фарфоровая кожа, чуть припудренная бледными веснушками, звонкий голос, обещающий со временем стать прекрасным баритоном.
Веснушки… кто-то называл их «поцелуями ангелов».
Нет, нет, об этом нельзя даже думать. Одиночество – его стезя и единственная возможность хоть как-то жить, не привлекая к себе особого внимания. Да и к тому же, мальчик еще слишком мал.
Даже если он и не перепугается до смерти при одном его виде, то уж точно заскучает, поняв, насколько он жалкое существо. В конце концов, он поймет, что хочет обратно к родителям и друзьям, обратно в свой привычный мир.
Возможно, мальчишка даже заплачет и разобьет этим его сердце окончательно. Ну, или то, что от него осталось.
Нельзя причинять людям никакого вреда, и тем более – таким людям, как этот малыш.
Нельзя желать невозможного.
Он сворачивается в комок, зарываясь в слой палых листьев на дне гнезда, и плотно зажмуривает глаза, прикрыв их руками для верности. Возможно, опасная близость когтей к дырам в маске отгонит ненужные мысли, и он наконец сможет уснуть.
Глава 2: НеправильныйБессмысленно и опасно мечтать о невозможном.
Нельзя позволить этим жутким новым желаниям взять верх.
Нужно сдерживать себя, и, боже, как же это сложно. Иногда он забывается настолько, что лишь боль в намертво вцепившихся в ветви дерева пальцах, содранные при невольном рывке вперед когти и случайный взгляд на падающие вниз кусочки коры слегка проясняют разум. Мальчишка принадлежит только самому себе; у Дейва нет никакого права даже смотреть, но вовремя вспомнить об этом с каждым разом становится все труднее.
Мальчика зовут Джон. Красивое имя, короткое и легкое: когда он произносит его по ночам, прижимая к щеке стыдливо стащенную варежку, то изрезанные грубыми стежками губы почти не болят. Он так давно не разговаривал вслух, что почти забыл, как это делается, но «Джон» слетает с языка будто само собой.
Он знает, что не должен этого делать, не должен наблюдать так пристально, рискуя попасться на глаза взрослым, не должен придумывать себе оправдания, чтобы еще раз взглянуть на мальчишку, не должен вслушиваться в детские голоса снизу, ожидая, когда прозвучит его звонкий смех. Знает, но не может прекратить.
Джон. Он часто слышит это имя, когда отец одергивает расшалившегося мальчика или зовет его домой. Наверное, у них свой загородный дом, просторный и светлый – отец Джона не выглядит настолько бедным, чтобы снимать квартиру в городе.
Пока что он не решался проследовать за ними и узнать это наверняка. Он боится, что не удержит свои чувства в узде, пока будет прятаться среди деревьев, низких вонючих крыш и фонарных столбов; боится, что разумная осторожность уступит место охотничьему инстинкту; боится налететь на взрослого, сбивая его с ног, боится выхватить Джона из его рук и унести с собой, чтобы…
Нет, нет, нет.
Нельзя, нельзя даже думать об этом!
В конце концов, отец Джона недостоин этого горя. Даже отец у него в чем-то особенный, в чем-то лучше большинства безучастных теней на скамейках возле площадки, измученных работой и своими взрослыми делами. Он действительно осознает, какое сокровище волей судьбы досталось его семье, и отражение беззубой улыбки малыша неизменно освещает и его строгое сухое лицо. Он любит своего сына до умопомрачения, и это видно по цепкому взгляду электрически синих глаз, которым он провожает каждое движение Джона.
Он просто светится от счастья, которое дарит ему присутствие сына, и Дейв нестерпимо завидует ему.
Зависть – единственное, что ему остается. Этого мальчика любят, он счастлив и живет абсолютно нормальной жизнью. Зачем разрушать эту прекрасную семью ради собственного мимолетного удовольствия?
Как-то он услышал, что Джон мечтает стать комедиантом. Что ж, он наверняка им станет, и его шутки будут помнить столетия спустя. Это тот путь, которого он достоин, та вечная слава, что отмечает лишь лучших из людей. Зачем ему рушить свое будущее своими же руками, общаясь с существом, которое похоже на оживший кадр из фильма ужасов?
Нет, нельзя даже пытаться приблизиться к нему, как бы это ни было мучительно. Джон останется неприкосновенным, даже если это будет означать смерть для самого Дейва. Скорее всего, так и будет – от одной мысли о разлуке сердце разрывается отнюдь не фигурально.
Впрочем, ему все равно. Он и без того прожил уже слишком долго, чтобы сохранить хоть каплю инстинкта самосохранения, но и не настолько долго, чтобы разучиться тосковать.
Он плачет, сжавшись в углу гнезда и закрываясь крылом от первых лучей рассвета, но слезы не приносят облегчения. Напротив, они лишь добавляют боли, теперь уже физической. Скорее всего, слезы у него самые обычные, но, когда они попадают в царапины и язвы на щеках, кажется, что на лицо капают едкой кислотой. Если потереть глаза – естественная реакция любого человека, - то ранки только начнут зудеть еще больше, но вспоминает об этом он всякий раз слишком поздно, только когда оставляет на щеке новую жгучую царапину и замечает кровь, стекающую на и без того грязный пуховой воротник. Не сдержавшись, он скулит от боли, врезаясь когтями в истерзанную кору дерева, и из мелко дрожащих крыльев от неловкого движения выпадает несколько перьев.
В конце концов он перестает сопротивляться рыданиям и зажмуривается, надеясь, что мучения закончатся вместе со слезами. Он не плакал уже много месяцев, а, может, и целый год – он вообще плачет лишь несколько раз в году, когда постоянно сопровождающая его головная боль становится совершенно невыносимой. В последний раз мигрень оказалась настолько сильной, что он несколько дней пролежал в гнезде, почти не двигаясь: даже от попыток моргнуть ему чудилось, будто тысячи крохотных сверл врезаются прямо в мозг и уходят все глубже.
Впрочем, даже это можно было бы пережить, если бы не голоса. Голоса, шепчущие отвратительные вещи вперемешку со сладкими речами, голоса, говорящие все вместе и вразнобой, голоса, никогда не затихающие полностью.
Однажды голоса посоветовали выколоть самому себе глаза, если ему так уж не нравится собственная внешность; голоса настаивали так яростно и уговаривали так долго, что он почти поверил им. Только кровь из разорванного века образумила его, окрасив мир алым.
Слезы бесцветны, но застилают взор ничуть не хуже тех жутких кровавых капель.
Слезы бесполезны, но в той же мере бесполезно и их отсутствие.
Ни горький плач, ни веселый смех, ни маска безразличия не приблизят его к Джону, не позволят тонким детским рукам обнять тощие плечи, не заставят высокий звонкий голос звучать сочувственно или нежно.
Он знает причину рыданий, сотрясающих тело уродливыми спазмами. Он слишком долго был одинок, одиночество въелось в него и отравило изнутри, но желание обладать Джоном оказалось сильнее, и теперь он плачет, чувствуя, как старательно выстроенная стена отчуждения рушится под этим натиском.
Он отдал бы что угодно, лишь бы мальчик принадлежал только ему.
Каждый день он наблюдает за Джоном, и с каждым днем скверна внутри него проникает все глубже. Он уже не думает об отце мальчика, не думает и о его собственных чувствах; его душа горит лишь одним желанием.
Когда-то дети приходили в его сны, чтобы наполнить их теплом - улыбками, нежным звенящим смехом, цветами в тонких ручках и крепкими неуклюжими объятиями. Он принимал эти маленькие дары с благодарностью, ничего не прося взамен, и был рад уже тому, что не одинок.
Теперь его сны нельзя назвать иначе, чем кошмарами.
Теперь по ночам к нему приходит Джон - приходит, соткавшись из тьмы вокруг, вплетает свои длинные пальцы в сжатые когтистые кулаки, прижимается острым подбородком к груди и смотрит снизу вверх, доверчиво и бесконечно любяще, будто не замечая болезней и ран, терзающих и без того уродливое тело. Он приподнимает маску - совсем немного, чтобы не причинить еще больше боли, - и касается мягкими губами застарелых шрамов на щеках, щекочет носом шею, стирает сочащуюся из царапин сукровицу уголком рукава; в его глазах лишь бесконечное терпение и забота, чистые, ничем не оскверненные. Потом он пригибает к себе нелепо оттопыренное крыло и принимается разбирать грязные перья, безжалостно выдергивая сломанные и безнадежно слипшиеся огрызки; Дейв выглядывает за край гнезда и следит глазами за медленно планирующими к земле черными пятнышками.
Прекрасный, удивительный сон. Ровно до того момента, пока он не заканчивается.
Ты монстр, Дейв, говорит он себе. Не только снаружи, но и внутри.
Ты даже хуже того ублюдка, что пытался украсть невинность маленькой девочки.
Ты испорчен настолько, что посмел помыслить о... любви? Любви к столь юному созданию?
Но любовь ли это на самом деле? По вечерам маленьких обитателей детской площадки сменяли ищущие уединения взрослые, и то, чем они занимались в полутьме, назвать любовью можно было лишь с большой натяжкой. Слюнявые поцелуи, жадные ищущие объятия, сдавленные стоны и тяжелые движения негибких, застывших в одной позе тел... Неужели это и есть любовь, неужели этого он втайне хочет от Джона?
Нет, ему противна даже мысль о подобной пошлости. Он просто хочет взять мальчика за руку, обнять, зарываясь носом в пахнущие травами и солнцем волосы, взять его в полет и показать ему небо. Пусть его глаза раскроются от изумления, пусть он засмеется, увидев, каким незначительным все выглядит с высоты, но никогда, ни в коем случае не сможет он испугаться, загрустить или почувствовать отвращение.
Никакое зло не коснулось бы Джона, пока он с ним, никакая тяжелая дума не исказила бы тонкие черты детского лица.
Никакое... кроме него самого, крылатого демона из ада.
Демона, жадно впитывающего глазами каждое движение ни о чем не подозревающего человеческого мальчика.
Демона, что больше всего на свете хотел защитить свою жертву, но требовал взамен ее свободу воли.
По щеке скатилась очередная слеза, обожгла свежую царапину: нельзя.
Если бы только у него была хоть капля силы воли.
Да, он действительно демон и заслуживает лишь смерти в адском пламени; ах, если бы только это было возможно. Он уже пытался: пытался раздирать тело когтями, чтобы истечь кровью, пытался бросаться с самых высоких зданий со сложенными крыльями, чтобы расплющиться об асфальт внизу бесформенным пятном, пытался забраться в горящий дом и закрыться там.
Раз за разом он выживал. Раз за разом - харкал кровью и вправлял сломанные кости, выбивал еще не лопнувшие от жара окна собственным телом и катался по земле, сбивая пламя, спешно бинтовал длинные, сразу вспухающие тяжелыми каплями порезы...
Возможно, он уже в аду, просто еще не осознал этого.
Видеть перед собой идеал, желать его бесконечно жадно и одновременно понимать, что цель никогда не станет даже чуточку ближе - это ли не испытание второго круга?
Когда-то сам Люцифер был ангелом. Джон был Люцифером для Дейва, властителем и главным лицом его личного ада - и ангелом для всех остальных.
Джон пытал его самой изощренной из всех пыток - пыткой неприкосновенности, и, наверное, он заслужил это сполна.
Глава 3: Отцы и детиВремя летит незаметно: Джон растет физически, но душой остается все тем же прекрасным ребенком, Дейв же... Скажем так, отношения со временем у Дейва крайне натянутые, и далеко не в пользу собственно времени.
Все эти годы Дейв не смеет даже намекнуть о своем молчаливом присутствии; да, за все эти годы он ни разу не потерял контроль, но с каждым новым днем его уверенность в себе тает все быстрее.
Он уже привык называть Джона «ангелом»; привык изредка позволять себе добавить к этому титулу «мой»; привык просчитывать каждое движение, чтобы шуршание в ветвях деревьев списывали на обычных птиц. Все это помогает лишь на минуту, десять, час: ночами же Дейв превращается в бешеный комок боли и одиночества, неуправляемый настолько, что недавно он начал связывать себе крылья перед сном найденным на какой-то помойке обрывком веревки. Самоконтроль — далеко не его конек; возможно, улететь отсюда куда-нибудь очень далеко и больше никогда не возвращаться было бы наилучшим решением, но даже простая мысль об этом доводит его до тихой истерики.
Боль исчезает только тогда, когда Джон рядом: играет с другими детьми, читает книжку на скамейке, просто лежит на траве, жмурясь и улыбаясь на солнце... Только тогда можно забыть про висящие грязным мешком крылья, про сводящие с ума язвы на теле, про постоянный привкус крови на изодранных губах. Можно на несколько секунд почувствовать себя одним из тех детей, за кем он раньше наблюдал со столь пламенной страстью — подвижным, любопытным, нетерпеливым, и даже пробегающая по лицу тень улыбки почти не отзывается застарелой болью.
Он уже почти забыл о тех детях: его внимание теперь намертво приковано к Джону, и только к нему.
На седьмой день рождения сына отец Джона готовит великолепный торт. Когда мальчик без особого энтузиазма уничтожает угощение вместе с двумя своими лучшими друзьями, внутри оказывается бережно упакованная коробка с игрушечной машинкой, и невозможно широкую улыбку на его лице не портит даже размазанная по щекам глазурь. Эти сладкие пятна так и хочется стереть, осторожно коснувшись нежной кожи, а может быть, даже и слизнуть украдкой остатки лакомства…
Но делать этого нельзя, и Дейв лишь нервно сглатывает и снимается с места, заметив сосредоточенный синий взгляд, направленный прямо на него.
Впрочем, в некоторых моментах отец Джона определенно перегибал палку, поглощенный тревогой: даже когда его сыну исполнилось девять, тот крайне редко выбирался за пределы родного района без присмотра. По вечерам, когда Джону приходилось откликаться на родительский зов домой намного раньше, чем прочим сверстникам, мальчик часто сидел в гостиной, не включая верхний свет, и смотрел на улицу. Иногда они с отцом зажигали свечи, и в их неровном свете лицо Джона казалось вырезанным из мрамора… но лишь до тех пор, пока напряженные морщинки не пересекали прекрасный лоб.
Со временем эти вечерние посиделки стали своебразной традицией: Джон с чашкой кофе, уютно устроившийся в потертом кожаном кресле в углу, его отец с газетой у камина, трепещущий огонек свечи… И Дейв, буквально приклеившийся к наружной стене, боящийся высунуться в окно чуть дальше и выдать свое присутствие лишним движением.
Дейву приходилось проявлять чудеса изобретательности, чтобы иметь возможность и дальше наблюдать за Джоном, но его отца не могли обмануть даже самые изощренные из уловок. Порой он подрывался из кресла, бросался к окну и долго вглядывался в ночную темноту; Дейв в это время нервно дрожал среди ветвей дерева во дворе, закрываясь крыльями и надеясь лишь на то, что из них не посыплются перья в самый неподходящий момент. Если же это все-таки случалось, он мог лишь молиться, что они достаточно похожи на падающие листья… и что падающие листья в конце весны – вполне нормальное явление.
Каждую ночь около трех отец приходил в комнату Джона: поправлял одеяло, гладил растрепавшиеся во сне волосы, проверял, достаточно ли плотно закрыто окно, а затем застывал неподвижной тенью, опираясь о подоконник и напряженно всматриваясь в предрассветные сумерки. Десять минут, двадцать, полчаса – с каждым разом он все позже отрывался от окна, чтобы поцеловать сына на прощание и тихо уйти, стараясь не скрипеть дверью. Дверь, впрочем, все равно скрипела, и, только услышав этот звук, Дейв мог расслабиться и вновь прильнуть к стеклу.
Перед уходом отец всегда оглядывался: быстро, украдкой, надеясь поймать неизвестного злоумышленника на горяченьком, и в такие моменты его глаза вспыхивали непривычной злостью вперемешку с разочарованием. В такие моменты из глубины души нежного любящего отца выглядывал зверь, защищающий логово.
Зверь знал, что его отпрыск в опасности, он готов был оберегать его любой ценой, и это пугало Дейва.
Нет, он не боялся отца, не боялся быть пойманным, не боялся оружия; его пугала лишь перспектива однажды подлететь к этому окну и увидеть за стеклом пустоту нежилого дома.
Черт с ним, с отцом; пусть хоть на Эверест лезет и прыгает оттуда, но остаться без Джона…
Если бы они хоть намеком, планом дали понять, что собираются переехать, у Дейва не осталось бы выбора. Джон останется здесь, с ним, хочет он этого или нет. Он и без того слишком долго контролировал себя.
Конечно, Джон не согласится. Конечно, он будет вырываться, будет кричать и плакать. О, как он будет плакать, ведь никто в здравом уме не захочет добровольно оставаться в компании жуткого крылатого монстра. Глаза его наполнятся слезами, потускнеют и потемнеют, растеряв всю радость, что раньше плескалась в них морем светящихся искр. Дейв ничего не сможет с этим поделать, ведь кто он вообще такой, чтобы успокаивать плачущих мальчиков?
И даже если у него получится, даже если он унесет Джона и спрячет его так, чтобы никто другой не отнял это сокровище, то сам Джон наверняка попытается сбежать.
Он наверняка сбежит, и от этого у Дейва в прямом смысле разорвется сердце, но может случиться и намного, намного более жуткая вещь.
Джон попытается сбежать и погибнет – он ведь все еще ребенок, ведомый лишь отвращением и ужасом, ребенок, который за всю свою жизнь не выходил дальше школьных ворот.
Если Джон умрет, то в ту же секунду Дейв последует за ним. Естественно, мальчик попадет в рай, он не сделал ничего, чтобы заслужить муки ада, и Дейв последует за ним до самых райских ворот и чуть дальше, пока апостолы не поймают его за шкирку и не пнут под зад прямо в преисподнюю, как нашкодившего пса. И все же он не отпустит его одного, не оставит его во тьме – или в свете, если уж на то пошло.
Он останется с Джоном навсегда, до самой смерти и после нее.
Глава 4: ПероДжон бездумно разглядывает свои ладони и крутит в пальцах перо. Оно совсем не похоже на голубиные или галочьи перья, которые он собирал, когда в шесть лет загорелся идеей сделать убор вождя индейцев. Иссиня-черное и грязное, с обломанными щетинками, перо чуть ли не крошится в руках, а на коже после него остаются странные вязкие следы.
Оно очень странное, но этим оно и понравилось Джону, и он аккуратно пристраивает его на полочку с арлекинами над столом, которую несколько дней назад приладил отец. Не удержавшись, он корчит рожицу одной из фигурок; та никак не реагирует, продолжая высокомерно разглядывать мальчика с высоты, и в наказание он закрывает ей лицо пером.
По крайней мере, теперь в этой комнате появится что-то действительно классное.
Перо появилось ночью, около трех часов. Батя к тому времени уже успел побывать в комнате – Джон мог понять это по лучику света из коридора, пробивающемуся из-под полуоткрытой двери; свет мешал спать, и ему это не нравилось. Он всегда просыпался, почуяв чужое присутствие, но никогда не показывал этого. Это был своего рода успокаивающий ритуал – мягкая рука на голове, какие-то неразличимые, но определенно ласковые слова, мимолетный отголосок табачного аромата из трубки в кармане рубашки… Странным казалось лишь то, что после этого батя всегда зависал у окна чуть ли не на полчаса. Что там вообще можно разглядеть, в такую-то темень?
Видимо, что-то все же там было, и батю это злило: он хмурился, закусывал мундштук незажженной трубки, а когда наконец отворачивался от окна, то казался совсем другим, постаревшим и даже немного пугающим.
Джона, впрочем, это совершенно не смущало: батя всегда был немного странным.
Вчера он посмотрел на часы, прежде чем уйти, и устало улыбнулся, увидев на дисплее 3:33. Когда-то он объяснил Джону, что такие цифры приносят удачу, и в это время можно даже загадать желание, которое обязательно исполнится. Как обычно, он на секунду замер в дверях, в последний раз оглянулся и наконец отправился к себе, и ступеньки лестницы привычно заскрипели под его тяжелыми шагами.
Дождавшись, пока скрип раздастся в третий раз, Джон облегченно выдохнул и вытянулся на постели, в очередной раз пересчитывая светящиеся звездочки на потолке. Одна из них почти отклеилась, из пятиконечной превратившись в обычный треугольник; это неприятно царапало глаз и не давало заснуть весь вечер. На секунду он задумался, не разбудить ли батю, чтобы тот разрешил это недоразумение, но все же решил дать ему отдохнуть.
Отец и без того как-то сдал в последнее время: нет, с сыном он общался так же, как и раньше, улыбался и смеялся, но иногда он вдруг оборачивался без причины, нервно обшаривая глазами улицу, или надолго задумывался, глядя в пустоту, пока Джон его не одергивал. Наверное, он просто слишком много работает, вздохнул Джон и повернулся в сторону окна.
Батя забыл опустить жалюзи, и уже слегка надкусанная луна заливала своим неверным светом комнату, бросая на пол причудливую тень от старого дуба во дворе. Легкий ветерок шевелил листья дерева, и только их едва слышный бумажный шелест нарушал тишину. Иногда листья не выдерживали порывов ветра, срывались с ветвей и устремлялись к земле, причудливо кувыркаясь и сплетаясь.
Мимо окна красивой спиралью проплыл особо крупный лист, и Джон вдруг снова подумал об отце. Ветер играл с листьями так же, как отец порой играл с трубкой, выпуская дым то идеально круглыми плотным кольцами, то тщательно отмеренными облачками. Дым вился и закручивался в фантастические фигуры, и комната становилась похожа на туманное логово, полное загадок и тайн. Мальчик улыбнулся этому воспоминанию, зевнул и поплотнее закутался в одеяло.
Он продолжал смотреть в окно, поджидая новые листья, пока глаза не начали слипаться в предвкушении близкого сна. Моргание не решило эту проблему, напротив – веки тяжелели все больше, и в конце концов Джон решил не открывать их вовсе.
Далекие отголоски увиденного ранее все еще вспыхивали где-то на изнанке сознания, но постепенно угасли и они; реальность как будто плыла, и Джон не сразу понял, что негромкий стук доносится снаружи, а не мерещится ему в сонном мороке.
Стук повторился, чуть громче и настойчивее, и он с ворчанием натянул одеяло на голову: ну что там такое? Впрочем, это ничуть не смутило ночного гостя – он стучал и стучал, пока наконец что-то увесистое не грохнуло прямо по стеклу, заставив Джона подпрыгнуть от испуга. Кажется, этот дятел добился своего: с трудом напялив очки, Джон увидел, что защитная сетка на окне порвана и болтается клочьями. Ветви дерева во дворе тряслись и изгибались, как будто какое-то большое существо только что в панике спрыгнуло оттуда; откуда-то издалека доносилось удаляющееся хлопанье крыльев, но это могли быть просто вспугнутые голуби.
Обрывки сетки хлопали на ветру, и что-то небольшое и легкое, застрявшее в форточке, с неприятным звуком царапало стекло.
Джон застыл на месте, напряженно вслушиваясь в тишину дома. Батя наверняка должен был уже прибежать на стук, но, видимо, это его не разбудило; может быть, нужно самому его позвать? Он столько раз предупреждал, что нельзя ходить с чужими, что чужие могут унести Джона насовсем, могут даже убить или сделать еще что похуже… Что – или кто – стучало в окно и было ли это тем самым чужим?
По спине скатилась струйка пота, а сердце тревожно забилось, когда он представил, как из окна выпрыгивает какая-нибудь мерзкая тварь. Во всяких ужастиках, которые батя вечно не давал досмотреть до конца, все именно так и выглядело; впрочем, из тех же ужастиков Джон помнил, что мерзкие твари бессильны навредить ему, пока он сам не впустил кого-нибудь из них в дом.
Он подождал еще некоторое время, и, когда никаких новых участников действия, будь то батя или мерзкая тварь, не появилось, осторожно спустил одну ногу с кровати, готовый тут же отдернуть ее обратно при первых признаках опасности. Нога уверенно оперлась о знакомый прохладный пол, и, чуть ободренный этим, Джон поспешно выполз из-под одеяла полностью.
Не отрывая глаз от окна, он осторожно обошел комнату, пытаясь выглянуть как можно дальше на улицу, не выдавая при этом своего присутствия.
Справа почти весь обзор закрывали ветви дерева; батя все собирался их обрезать, но постоянно забывал, и теперь это сыграло с Джоном злую шутку. Слева же открывался привычный вид во двор.
В целом все было совершенно нормально, за исключением разорванной сетки на окне и большого пера, все еще болтавшегося между стеклом и рамой.
Воровато оглянувшись, Джон встал коленями на подоконник, открыл форточку и поймал почти улетевшее перо на полпути. Зажав его в кулаке, он как мог прикрыл окно другой рукой и вернулся в постель, где и разглядел находку получше.
Перо пахло железом и немного гарью, а с его кончика сочилась какая-то неприятная жидкость; поколебавшись немного, Джон все же сунул его под подушку и на удивление быстро уснул.
*
- …Понимаешь, Роуз? Я даже не знаю, что это было, но было это очень странно! – возбужденно размахивая руками, Джон пытается растолковать своей лучшей подруге Роуз Лалонд, что ночное происшествие определенно достойно ее высокого внимания. Она, впрочем, явно отдает предпочтение новой книге о Гарри Поттере, от которой в последние пару дней не отрывается ни на секунду. Заложив книгу пальцем, она внимательно разглядывает Джона, слегка улыбаясь тщательно накрашенными губами; на самом деле ей явно рановато краситься, но это уж точно не имеет никакого отношения к личным проблемам ее друзей. А вот сама Роуз – очень даже имеет; можно даже сказать, что ни одна личная проблема ее друзей не обходится без ее мудрых советов и аналитических выкладок.
- Может быть, тебе все это приснилось, ммм? – наконец спрашивает она, перебивая Джона на полуслове, и тот разочарованно вздыхает:
- Да я не знаю, но перо точно было наяву. Оно у меня с собой, хочешь, покажу?
Не дожидаясь ответа, он запускает руку в рюкзак и выуживает оттуда полиэтиленовый файл с сегодняшним докладом по биологии, между страниц которого болтается то самое перо. По лицу Роуз пробегает тень заинтересованности: она наконец откладывает книгу в сторону и осторожно подцепляет улику кончиками пальцев.
- Насколько я могу судить, это перо принадлежит вороне. Очень старой и грязной вороне, конечно, но биологический вид определенно тот.
- А тут вороны разве живут вообще?
- Скажем так, это не эндемичный вид для нашей местности, но какой-нибудь отщепенец вполне мог залететь к тебе в окно, если, конечно…
Джон корчит рожу и картинно закрывается руками, прерывая ее рассуждения:
- О нет, только не это! Роуз Лалонд применяет атаку длинными непонятными словами! Это супер-эффективно!
Роуз понимающе улыбается, возвращает перо на законное место и вновь открывает книгу. Прежде чем перевернуть страницу, она слюнит палец и вдруг застывает, нервно покусывая и без того изрядно облупившийся черный лак. Ее взгляд рассеянно перескакивает с предмета на предмет и наконец останавливается на файле в руках Джона; он не торопит ее, потому что знает, что за такими странными моментами всегда следует какой-нибудь совершенно гениальный вывод.
- Джон, так что там случилось с окном?
- Сетка порвалась, а что?
- А насколько большие вообще бывают вороны?
- Ну кто тут у нас умный, ты или я?
- Ладно, а дыра в сетке большая была?
- Ну… Ну да, она вообще на клочки порвалась, а окно у меня очень даже немаленькое.
Она что-то неразборчиво бормочет, невидяще глядя в текст книги. Роуз вообще очень редко моргает, но сейчас она будто вовсе забыла, что это нужно делать; с ней бывает такое, и порой это даже пугает Джона, но Роуз есть Роуз. Если ей так нравится, то почему бы и нет?
Наконец она закрывает глаза, глубоко вздыхает и переворачивает страницу.
- Да, большая была ворона, должно быть.
Глава 5: КолебанияОсторожным, почти ласкающим движением Джон дотронулся до пера, коснулся его и не отдернул руки, когда застарелая грязь запятнала нежную кожу.
Зачем-то ему понадобилась эта отвратительная частица Дейва; частица, въевшаяся теперь в подушечки его тонких бледных пальцев вместе с каплей крови, оставшейся на острие. Может быть, это был лишь мимолетный интерес. Может быть, Джон выбросит его сразу, как только проснется, а может, спрячет куда-нибудь к не менее интересным диковинкам, которых полно у любого мальчишки его возраста; впрочем, дальнейшая судьба пера Дейва не интересовала вовсе.
Крыло слегка побаливает там, где он ободрал его об сетку окна Джона; отсутствие перьев откликается во всем теле легкой болезненно-приятной пульсацией. Можно закрыть глаза и представить, что это Джон поглаживает крыло, пусть и не имея возможности вылечить, но пытаясь хотя бы облегчить боль. От одной мысли об этом сердце начинает биться сильнее; Дейв глубоко вздыхает, снова чувствуя привычный металлический привкус на губах, и в очередной раз прокручивает в голове ночное происшествие.
В последнее время отец Джона все чаще и дольше оставался в спальне сына по ночам. Он знал, что за мальчиком наблюдают, не знал, чего ожидать от наблюдателя, и поэтому защищался нападением: однажды он даже принес с собой фонарик и долго водил лучом по двору, высунувшись из окна чуть ли не по пояс. Дейв это время переждал на крыше, цепляясь неуклюжими лапами за черепицу и боясь лишний раз шелохнуться, чтобы не выдать себя. Со временем, впрочем, преимущество в этом молчаливом противостоянии постепенно перешло к Дейву — людям все-таки нужно спать по ночам, и долго в таком режиме мужчина протянуть не мог.
Этой ночью, однако, он пересилил себя и стоял у окна даже дольше обычного, раз за разом с растущей яростью набивая трубку, но к середине ночи все-таки сдался и спустился вниз; отсчитав про себя три раза по пять — примерно столько времени занимал спуск по лестнице этого дома — Дейв спорхнул с дерева, с которым уже почти сросся за все это время, и прильнул к окну.
Видимо, он был неловок, и какой-то шум все же донесся до ушей Джона даже сквозь стекло; мальчик приподнял голову и огляделся, близоруко щуря глаза. Заметив на часах одинаковые цифры, Джон улыбнулся, и вместе с ним улыбнулся Дейв: ах, как чудесно он выглядел в лунном свете, растрепанный и доверчиво-сонный!
Дейв чуть переступил затекшими ногами, и ветка предательски хрустнула под его весом. Джон тут же обернулся к окну, испуганно вглядываясь в ночной полумрак; его глаза сверкнули знакомым отцовским оттенком, поймав неверный свет луны, и Дейв забылся, Дейв потянулся вперед, Дейв позволил себе думать, что эти глаза — для него...
Дейв забылся всего на секунду, и эта секунда стала решающей.
Ветка хрустнула вновь, ломаясь на этот раз уже окончательно, и рухнула вниз, унося с собой и своего наездника. Не ожидавший такой подлости Дейв панически вцепился в первое, что попалось под руку в поисках вдруг исчезнувшей опоры, и этим первым оказалась оконная сетка; звук рвущейся ткани испугал его еще больше, и с глухим карканьем он взлетел свечкой вверх, больно проехавшись крылом по стене.
Луна ослепила его на мгновение, и когда он обернулся, чтобы взглянуть на дом с высоты, то увидел лишь крепко сжатый детский кулачок, уже исчезающий в открытой форточке. Форточка раньше была закрыта, это он помнил точно; пара перьев из крыла остались в обрывках сетки, это он чувствовал по нарастающей боли у левых маховых.
Боль у левых маховых до сих пор не прошла; более того, она разрастается и пульсирует, предвещая скорое воспаление, но Дейв наслаждается этим ощущением, потому что оно напоминает ему о Джоне. Ему кажется, что вместе с лихорадкой по телу растекается чистое, ничем не замутненное счастье, и это чувство настолько новое, настолько непривычное, что он не может вспомнить, ощущал ли раньше хоть что-нибудь похожее. Он поворачивается на бок, пригибая к себе больное крыло, и вытягивает из нагрудного кармана старый обрывок одеяльца.
Одеяльце когда-то было пастельно-голубым, нежного, истинно детского оттенка.
У Джона глаза темнее и ярче.
Дейв гладит мягкую ткань когтем и понимает, что улыбается, только когда губы снова начинают болеть.
Поздно ночью, хотя это время с тем же успехом может быть и ранним утром, он решается вернуться к резиденции Эгбертов. В доме темно; наверное, не заметив никаких признаков чужого присутствия, отец Джона ушел спать раньше обычного, оставив сына в полной власти Дейва. Что ж, спасибо ему за это, ведь теперь Дейв может наблюдать за мальчиком без боязни быть увиденным и отвергнутым.
И все-таки осторожность соблюдать не помешает. Он опускается на другую ветку взамен сломанной, чуть ближе к заветному окну(и к опасности), ухитрившись не издать ни звука, и крепко вцепляется когтями в кору, проверяя новый насест на прочность. Однажды ошибка сошла ему с рук, но больше он такого не допустит.
Сегодня Джон снова оставил жалюзи открытыми, и сквозь стекло четко видно его маленькую фигурку под одеялом. Он спит спиной к окну, дышит размеренно и глубоко, и растрепанный хохолок пушистых волос на макушке подрагивает в такт. Вот он чуть пошевелился, высунув ногу из-под одеяла, и оно сползло ниже, открывая острое мальчишеское плечо.
Дейв впивается когтями в ветку и трясет головой: все его существо рвется в комнату, накрыть эту беззащитную спину, пригладить непослушные волосы, дать руку, чтобы было за что схватиться, если приснится кошмар... Нельзя, и он бьет себя по щеке свободной рукой: не забывать, зачем он здесь.
Стряхнув опасную фантазию, он заводит руку за спину и нашаривает основание крыла. Перебрав пальцами несколько перьев, он находит наиболее слабо сидящее и выдергивает его; это все еще больно, несмотря на то, что оно и так бы выпало пару дней спустя. Он подносит перо к глазам и морщится: выглядит отвратительно.
Грязное, влажное от засыхающей гнилостной жижи, оно пахнет гарью и немного смертью; с его кончика мелкими капельками стекает темная густая кровь.
Зачем оно понадобилось Джону? Оно ничем не примечательно — ворон в городе сотни и тысячи, и при желании можно найти чистое, свежее, иссиня-черное и во всех отношениях прекрасное перо нормальной здоровой птицы. Да и помимо перьев существует еще много вещей, которые обычно собирают маленькие мальчики: красивые листья, узорчатые камни, да хотя бы сухие цветы или речные ракушки...
В общем, грязные гниющие перья существ, которые уже давно должны бы были сдохнуть, в список вещей, интересных маленьким мальчикам, как правило, не входят.
Джон спит, спит спокойно и, наверное, видит сны, прекрасные, как и он сам.
Авантюра безнадежная и опасная, надо признать. Джон наверняка выбросил перо, ну, может быть, показал его отцу, и тот приказал выбросить его, чтобы не заразиться чем-нибудь опасным.
И все-таки попробовать стоило.
Он наклоняется вперед, выискивая в сетке вчерашний разрыв, и вставляет перо между сеткой и рамой так, чтобы его не унес случайный порыв ветра. Быстро взглянув на все еще спящего Джона, он задерживает дыхание и быстро, пока не передумал, три раза стучит в стекло костяшками пальцев.
Не теряя времени, он отползает назад к стволу и прижимается к нему, наблюдая за Джоном сквозь просвет в перьях крыла. Он повернулся на другой бок и забавно морщит нос; наконец он сонно приоткрывает глаза, и сердце Дейва уходит в пятки.
Вот оно.
Джон садится в кровати, потягивается и умильно зевает, показывая выступающие передние зубы. Безуспешно пошарив ногами в поисках тапочек, он поднимает взгляд к окну, все еще щурясь; странно, что он не надел очки, думает Дейв и пластается по дереву еще дальше, сливаясь с ним так незаметно, как только возможно.
Наконец Джон встает с кровати и с поспешностью, странной для только что проснувшегося человека, шлепает к окну босыми ногами. Оглядев раму, он замечает перо, недоуменно смотрит на него некоторое время и тянется к задвижке; Дейв забывает, как дышать.
Джон улыбается, пока выпутывает перо из складок сетки, и для Дейва эта улыбка похожа на маленькое солнце. Он закрывает окно второй рукой, плотно сжав перо в кулаке, и отходит в угол комнаты, к небольшой полочке с фигурками арлекинов; Дейв не слишком уверен в своем зрении, но, кажется, прошлое перо тоже там, между фарфоровым Пьеро и тряпочным клоуном.
Перо занимает свое место рядом с прошлым, и Джон снова улыбается.
Продолжение следует, также выкладывается на фикбуке
@темы: Kids, Dave Strider, John Egbert, Rose Lalonde, Fanfiction
-
-
19.11.2014 в 11:13